Как Кисёнок Мяу в ёжика превратился

Учёные рыси сказали, что такого ну вот прямо совсем-совсем не бывает, но на этот раз они ошибаются. Потому что нам достоверно известно, что Кисёнок Мяу однажды был ёжиком, самым настоящим, фыркающим и даже немного колючим, почти как лисьи усы. Конечно, этого никто по-настоящему не видел, кроме самого Мяу, но мы же поверим ему на слово, правда?

Однажды Кисёнок Мяу гулял по лесу. Было не то чтобы темно, но не очень солнечно. Раньше Мяу прятался от тучек, которые то и дело норовили намочить ему ушки, но теперь он придумал, как остаться сухим на любом дожде, и поэтому ходил по лесу, ничего не боясь.

А придумал он вот что: надо ушки спрятать под листочками, а хвостик — под большим светящимся цветком. Вы скажете — эка невидаль, так ведь каждый кисёнок прячется — но на то наш пушистый герой и изобретатель, что он кое-что новое в эту замечательную традицию привнёс. Понял пушистик вот какую проблему: когда ходишь по лесу, за тобой цветы не поспевают, даже если им очень хочется твои ушки от дождя защитить. Медленно ходят. И поэтому легче кисятам попрятаться по домикам, дождь пережидать. А то и вовсе к сове в дупло забраться — но ненадолго, а то она за хвост клюнет!

И решил Мяу эту проблему исправить: научил цветок золотистого котовника за собой ходить. Кисёнок в горы — цветок в горы. Кисёнок в лес — цветок в лес. Кисёнок вылез — цветок вслед за ним. Вот оно как получается. Одно удовольствие под дождём ходить: брызги летят во все стороны, но не на шёрстку. А котовнику тоже хорошо: и воды пьёт вдоволь, и мир вокруг успевает посмотреть. Нужно быть смелым, чтобы со своей поляны уйти (на такое не каждый кисёнок решается), но этот цветок решился.
Облака на небе грохотали, сталкивались, периодически фыркали друг в друга молниями, и тут же разбегались, для приличия выдавая небольшую порцию дождя. Но тем, кто гулял, они, всё же, помешать не могли. Свет лучиками прорывался через раскиданный по небесам облачный мех и щекотал носы мяфам, созерцающим погоду этого дня.

А кисёнок с цветком гуляли, гуляли, и вышли на одну большую поляну. Ну а на поляне этой — такая красотища! Ручеёк течёт, камушек лежит, а вокруг него песочек, повсюду цветы растут да ягоды. А на камне пухряндель Архимех сидит, щётку в лапах держит, хвостище свой вычёсывает и что-то на песке палочкой чертит. Понравилось цветку котовника это место, и говорит он кисёнку:
— А я здесь хочу остаться! — и давай корнями в землю закапываться.
Наш пушистый герой подумал-подумал и согласился. Всё-таки, уж если цветок ему столько помогал, от дождя защищал, то разве можно ему не разрешить?
Только вот какая незадача: солнышко в этот момент за тучку начало заходить, и только кисёнок из-под цветка вылез, а ему на нос большая такая капля — кап! Брррр! Тот сразу под листья спрятался. Не захотел на дожде мокнуть.

Сидит Мяу под листьями, думает, как ему дальше гулять пойти. И видит: Архимех тоже под дождём сидеть не захотел, в свой домик пошёл. А вокруг камня столько вычесанной шерсти осталось! И вся мягкая, пушистая. Кисёнок подошёл, схватил её в охапку и побежал обратно под листья. Сидит, пряжу прядёт.
Немного времени прошло, сделал Мяу тоненькие нитки из пухряндельской шерсти. Раздобыл длинную веточку и на ней плести что-то начал. Непонятное такое. То ли шляпа, то ли парус для кораблика. А может, это гамак, чтобы в нём поваляться?
На небе тем временем разгоралось самое настоящее сражение: тёмные, грузные облака плыли по нему, словно войско меховых пухрянделей, не отдавая своё законное место ни лёгким белым облачкам-кисятам, ни маленьким розовым тучкам-совушкам. Лёгкий дождь потихоньку превратился в настоящий ливень, а потом чуть уменьшился, но всё равно был силён, и каждый, кто по воле случая очутился бы посреди леса, стал бы мокрым, словно выдра, искупавшаяся в речке.

Доплёл кисёнок своё изобретение, поднял над пушистой головой и гордо вылез из-под листьев! Дождик сверху капает, а кисёнок сухой. Потому что все капли на эту штуку попадают. Но недолго это продлилось. Потому что шерсть-то под водой намокает! И начала вода горе-изобретателю на макушку капать. Фыркнул он и побежал от дождя прятаться поскорей. А рядом, как назло, ни листьев, ни даже совиного дупла. Некуда ему пойти. Но, на счастье, нашлась поблизости нора, в неё кисёнок и залез.

Залез Мяу в нору, и слышит: фыркает кто-то! Громко фыркает, но не сердито. Лезет дальше, на источник неведомого фырчания, смотрит — дверь посреди норки поставлена. А на ней надпись: «Осторожно, дикие ёжики!». Ну, думает Кисёнок Мяу, какие же они дикие, если в домике живут? Самые настоящие домашние ёжики. И вежливо постучался.
После непродолжительного фырчания, топотания по всей норе и странных шорохов дверь открылась. На пороге стоял большой, красно-оранжевый пернатый ёж в очках и восточной чалме, и вопросительно смотрел на кисёнка.
— Чтоб меня лисы хвостами защекотали, это же самый настоящий кисёнок! — профыркал он приветливо. — Как тебя звать, чудо пушистое?
— Меня зовут Мяу. Кисёнок Мяу. — учтиво поприветствовал ежа наш герой.
— А меня — Фырфыр ибн Фырнос, ёж-мудрец из Мяфляндии! — расфыркался пернатый. — Заходи поскорее, я хочу прочесть тебе свои новые стихи!
Кисёнку понравилась эта идея — ведь гораздо интереснее сидеть в ежином домике и слушать стихи, чем, например, мокнуть под дождём!
— А Вы точно ёжик, а не совушка? — хитро спросил он, переступая порог. Ведь Мяу знал, что пернатые ёжики очень любят, когда их сравнивают с этими мудрыми птицами.
— Я ёж. Честно! — признался тот в ответ, довольно фыркая. — Самый пернатый ёжик в этих землях! — Расправив небольшие крылышки, Фырфыр ибн Фырнос помахал ими, показав, какой он весь летучий, пернатый и вообще.

В ежиной норе оказалось на удивление просторно, уютно и весьма красиво. Пол был устлан плетёными ковриками, на стене висел портрет моржа в короне, а посреди потолка находился большой прозрачный кристалл хрусталя, через который проходил дневной свет, рассеиваясь по всей комнате. В углу ежиной комнаты были свалены длинные, жёсткие маховые перья, которыми ёж полинял этой весной, отрастив себе ещё более длинные и красивые. То тут, то там сидели светлячки: в одном углу те, что светились рыженьким, в другом — дающие чисто белый свет, а посередине — необычный пушистый светлячок, умеющий светить чёрным. Сразу было видно, Фырфыр ибн Фырнос был не просто поэтом, но ещё и любителем редкостей.

Пройдя в центр комнаты, ёж-мудрец из Мяфляндии начал читать кисёнку большое стихотворение на своём родном языке.
Если вы когда-нибудь встречали ёжика в лесу, то абсолютно точно знаете, что каждый из них говорит стихами. Но только если вам знаком ежиный язык. Если нет — то, скорее всего, вам покажется, что вы слышите практически однообразное «фыр-фыр-фыр» на протяжении нескольких минут. Феномен древнего языка ежей в том, что каждый, кто его знает, не перестаёт утверждать, что это самый красивый и мелодичный язык в Мяфляндии, однако все остальные, незнающие, не в силах осознать данный факт. Таким незнающим был и кисёнок Мяу, и, к сожалению, не понял из длинного литературного произведения ни единого слова. Хотя нет, одно слово он точно понял: «Фыр». На кисячьем языке это слово значило «Пушистый Ёжик, Купающийся В Солнечных Лучах На Склоне Великой Совиной Горы В Полуденное Время». И поэтому стихотворение ему очень понравилось.
Восторженно захлопав лапками, кисёнок сказал, что никогда не слышал ничего более красивого. Засмущавшийся от похвалы ёжик, тем временем, стал ещё более ярко-красным, а потом, вспомнив, что кисёнок наверняка пришёл к нему не просто так, спросил, может ли он чем-нибудь помочь.
— А можно... — неуверенно спросил кисёнок, косясь на кучу перьев — ...смастерить что-нибудь из них?
— Да чтоб меня рыси за хвостик три года дёргали, если нельзя! Разумеется, можно! Я так и не придумал, куда их деть — прохихикал огненно-красный обитатель этого дома — но точно знаю, что кому-то они пригодятся!
Радостный кисёнок схватил перья и начал их осматривать. Понюхал, лизнул одно пёрышко, даже чихнул пару раз ради приличия. Прекрасные перья! И воду не пропускают, и поток ветра держат так, как надо. Да ещё и цвет такой красивый! Как раз то, что ему требовалось.
Взял пушистый Мяу ветку с пухряндельской шерстью, и расплёл недавно сделанный шерстяной щит обратно в нитки. А на ветку аккуратно перья начал привязывать. Плотненько, одно к другому, чтобы ни одна капелька воды через них не проникла. И получился большой пернатый зонтик.

Вышел кисёнок из норы и поднял свой зонтик над головой. И тут такой ливень начался! Целая стена воды, как будто специально небо захотело нашего изобретателя промочить до последней шерстинки. Да не тут-то было! Зонтик получился очень прочным, а каждая капелька, упав на него, отскакивала и летела куда-то в стороны, так что кисёнок даже под таким ливнем оставался абсолютно сухим!
Поблагодарил Мяу ежа и сказал ему, что из остальных перьев можно сделать что-нибудь, что будет летать по ветру. Фырфыр так обрадовался, что кисёнок своей волшебной идеей с ним поделился, что от избытка чувств чуть не начал ещё одно своё стихотворение декламировать, но вовремя остановился. Попрощался пернатый с пушистым, и сказал приходить в гости почаще.

Был уже вечер, и кисёнок решил, что пора ему уже идти обратно, в свой любимый кисячий домик. Поднял зонтик и вышагивает важно, радостно мурлыкая себе под нос. А капли по зонтику стучат-перестукивают, да летят во все стороны, ни одна не может нашего пушистика намочить. Перья шуршат друг о друга, и от каждой капли зонтик словно фыркает: «фыр-фыр-фыр».

Вот уже и кисячьи места близко. Мяу идёт, а другие кисята смотрят из окон своих кисячьих домиков, и не понимают: идёт что-то пернатое, ежиного цвета, и фыркает на всю поляну! На улице уже темно, и непонятно, ёж или не ёж, а дождь такой идёт, что ни один из них не отважится носик высунуть. Смотрят — он в домик Кисёнка Мяу заходит! Удивительное дело!
Вот так между некоторых кисят и пошли слухи, что Кисёнок Мяу той ночью в ёжика превратился. Одни кисята рассказывают, что видели что-то круглое, похожее на ежа, другие — что фырканье слышали. Когда пересказывают, часто сами что-нибудь додумывают. Один кисёнок даже рассказывал, что был не один, а целых двадцать два ёжика, и все они не просто фыркали, а участвовали в соревнованиях, кто сочинит самое красивое ежиное стихотворение! А сам пушистый хитрец решил про тот вечер не рассказывать ничего. Уж очень ему понравилось, что другие кисята нафантазировали.
И каждый раз, когда на небе разыгрывалась очередная драма, и облака обещали пролиться звонким, чистым дождём, милый Мяу, прежде чем пойти гулять, шёл в свою кладовку, доставал огненно-рыжий зонтик, гладил его лапкой и мурчал. И выходил вместе с ним, зная, что сможет гулять столько, сколько ему захочется.
А значит, никакая погода не изменит его хитрых и волшебных планов.

Он шёл за предел, а за руку его вёл ангел-хранитель. На этот раз они оба были душами: он оставил тело отдыхать, чтобы пройти дальше, чем обычно мог зайти. Ангел был силён, что дозволяло не обходить законы, но приветливо улыбнуться им. Не бывает тех, кто действительно готов, но они шли вместе.

Его движение наполняло этот мир чем-то другим, достаточно ограниченным, чтобы быть единым и целым долгое время. Словно детская игрушка, раскрашенная нелепо невыразительным цветом, в руках старого мастера. Чувство глубокой борозды, прочерченной где-то за границей его сознания, не оставляло ни на минуту. Он видел, как вокруг сплетаются и расплетаются нити, появляются непонятные образы, становящиеся его личным переживанием или проплывающие мимо. А он шёл и шёл, ведомый ангелом вдохновения.

Он не мог описать, что чувствовал, но там, за поворотом бытия, разлёгся океан древесной мощи. А вокруг — звук ломающихся деревьев и шелест листвы. Так редкие породы дерева стреляют редкими породами дерева. Там, в глубине громовых раскатов, стремилась к бесконечности пойманная в упругую сеть деревообразующая нить, что тоньше микрона, но именно на ней дважды зиждется Иггдрасиль — во глубине и на поверхности веков. Всё дальше уводила добрая и холодная, как базальт, льдина мерности.

Он барахтался в кривоизгибе дозволений, как буква, напуганная безуспешной попыткой произнести саму себя. Запутавшись в поясной мелодии, туго затягивавшей его за правило и догму, он влёк собой овал бесконечности. Внутрь, во мрак его первооснов, наполовину образующих небо, а второй половиной болтавшихся в самих себе, он высек календарь глаголов, чтобы понять, чем является поглощающая его арка. Поведанная средством бумюпалагутюня, заставив его сокрушить собственный смех, пожрала внутреннее чувство тела, словно пульсирующий ъжч преобладал над внутренней природой. Деревья действительно образовали самих себя, а камни — сложились в горы, малые и средние. Скольких богов он приветливо поцеловал?

Большая гора не могла не распространить небо. У него было ещё одно тело, где-то вдалеке, в хрустальной шкатулке, псевдолевитирующей посреди квантовой ярости. Белое, сомкнутое, похожее и непохожее, а также готовое к бою, оно выжигало летучую дымку переживаний, становясь её строгим наставником и запрягая пустые терзания в очень осмысленную фактуру небытия. Каждый момент чувства слуха был камнем, а серьёзная направленность цвета в глубину истинности познала слух плетения отдельно. Каждый момент! Каждый слух! Здесь всё необходимо было спеть, иначе стихи складывали слёзы, а дым сеял звезду внутри звезды, настолько плотно, что белое полотно яркого света пронизывало и это измерение тоже, и это мешало крепко умирать. Шар, похожий на лестницу, любил воевать за то, чтобы оглохнуть и воскреснуть: он рассредоточенно ехал на войну с собственной прямотой, и это казалось зелёным и стыдным, как рождение света из пространственной патологии.

Не было третьего гнева на узлы ветров, пожирающие и расстилающие галактики таким образом, что галактикой был он сам, но никогда не было одной свечи, горящей собственным светом. Её хитрость заняла всю доступную сеть фиолетово-красных времён, что рассекло надвое и искристую сеть, и свет, потому что она не горела, она зияла в вершине стнслости. И если притязать хотя бы единую яркость её обережности, то увязнет вся внопня. Что не было, кстати, серьёзным хотя бы от-вечности — к нему не стекались бытийные вопросы. Их не было, как не было и «здесь», потому что не могло создаться. Прялка контурности вертелась в образе неглубоких всплытий, отчего и слово было сложено, но нет ни одного эпилога в гротескном начале склеенных между собой страниц, потому что те образовывали единую меру только в одну сторону, а другой же становились на одну половину холодными, а на вторую — свойствами.

Каждый кричащий архонт был ему семьёй; познаваемое обняло и совершенно иначе, по-другому растерзало наличие, что сделало конкретно лишнее не им. А то, чего не бывает, сказано и поднято, но красиво отражается в языках фиалки, пахнущей убитой им горой. И полотна, скважины, сердца, качества, которые всегда превратятся в отъявленное нечто, произнесены и заколоты железной пикой во время безудержного прибоя из колосков ушедшей в оранжевость поэзии. Той пикой, которая довольно сломалась, став сетью единожды, но воскресла и расцвела в горячем, как бешено белый голубь, разочаровании.

И остановиться пришлось с той стороны, чередой сознаний вверх, а позже — не головой, но сиянием. Но это уже было верой узора, живого и бородатого механизма, ключа к солнцу, двадцать седьмого и говорящего, что всё нельзя. Глаза остановить невозможно. Они вопиют об увиденном, но искренне верят в его измеримость, как подложка под особенную правду, поданную океаном свёрл и стальных медитаций.

Так или иначе, он не очнулся, потому что это было не совсем то же самое, что просто встать. Даже если бы он летел, безудержно, властно, архонты не схватили бы его за руки и не затащили бы туда, где всё образует свет — слишком уж важно было не перехвалить безупречность ежедневного закона. Каждый закон исполнялся кем-то одним, а некий другой облик вечности был похож на переодевание в чистую униформу. Но это его устраивало. Так бывает тоже. Его столп не ушёл, не исчез, даже не испарился — он стал ничем в океане света, что стало вдвойне похоже на действительно ничего. Благодаря этому он улыбался и дышал сторонами любви, как порядок, оживлённый совестью. Сине-лиловая секира посреди поля перевёрнутых корнями в небо трав, обогащающих восход, стала его внутренним летом. И, нужно отметить, давно так гармонично он себя не воплощал.

Те времена прошли? Предел немножко дышал в его обаянии. Пределу было разрешено двигаться, что само по себе уже несерьёзно, но оболваненное дыхание было горячим, а гневная исповедь опьянённого словом разлилась по небу лоскутными угольками, золотистыми, как мелкий град. Осталось воспоминание, но не было круга, который увёл бы в самое начало, чтобы находить отражение. Однако круг так и не разбудили, потому что сказочно необратимые звери ходили теми же путями, что и сам предел. И на рогах их спал колокольчик; и карма, и пуля, и сирень, и бриз, и даже старт красоты — покоились на древних отщепенцах этого мира. В них было выгодно глядеть, но внутри них можно было потерять лощину собственных неизображённостей.

А дальше все понимали разное: космос сломал верхушку, кончик распростёртого яблока, полуденного от своей неудовлетворённой задачи. А эллиптический вихрь подле него был, кажется, вопросом, влекомым на закрытую сторону сути. Солнце уходило вверх от нас, и вот уже оно перевернулось, став ближе, чем было. А глаза и раны его были открыты, и через них лучилось вот это вот созерцание бивней мира, по которым съезжает гипотетический облик стержня о двадцати четырёх стихиях. А также о ста сорока четырёх; но тот мир Ангел знал сильнее, чем наш, иначе не говорил бы о конце антипромежутка на пределе неисправности.

Очень хотелось родить этот мир, чтобы он не изображал явную краску, наносимую на отверстия между иглами и лунами. Та краска была очень близка, но умела выпестовать обратную сторону собственных колебаний таким образом, что её гром заглушал иные голоса. И проблема её категорий вряд ли располагалась в младшей сестре мирового эпицентра, что оставило жизнь как пробел в самой мерцающей из теорий. Два Ангела шли дальше, потаённые жизнью картонной коробки.

Чёрный замок.

Там было темно. Небеса были серыми, и лишь кое-где клубящиеся тяжёлые облака расходились,обнажая холодное нутро космоса.
Сегодня луна была полной. Её бело-голубое лицо освещало страну,где никогда не всходило солнце, извещая о наступлении Ночи Охоты.
Он увидел,что луна улыбалась. Льдистые отроги и овраги её поверхности образовывали некое подобие черт, и обычно они были плачущими, - но сейчас, в эту особую Ночь, иллюзорное лицо ухмылялось.
Он решил,что это хороший знак. Улыбнувшись в ответ, он продолжил шагать; его тяжёлый плащ развевался на холодном ветру, а вокруг его ног плотной толпою сновали Серые Братья.
Сегодня их лапы оставляли человеческие следы. От его же шагов не потревожилась и песчинка, словно бы он парил над дорогой.
Игураватта задела крылом его щёку, играя. Ему хотелось присоединиться к ней в танце под лунными лучами, но он понимал, что ещё не пора.Нужно было сначала исполнить свой долг.Так что он продолжал идти.
Всё дальше и дальше извивалась дорога, пока,наконец, не оборвалась в месте, где всё скрывала огромная тень.
Он поднял глаза и там, среди облаков, парила цель его путешествия - Чёрный замок.
Замок не был таким большим,как его дом, и башня его была одинока, но один взгляд на него заставлял холодок пробегать по спине. Настало время подняться туда.
Игураватта встревоженно пискнула, и Серые тоже заволновались, но он одним жестом успокоил их и вошёл в тень Замка.
Его тело тут же потянуло наверх, и он, распахнув руки и расслабившись, позволил тяге поднять себя. Вот он пролетел метр, вот другой, два,десять...и,через какое-то время он, наконец, поднялся до уровня двери и был бережно опущен на каменную площадку перед ней.Мужчина протянул руку и постучал; дверь тут же открылась, неторопливо и медленно, и за нею был свет.
Шагнув через дверь, он почувствовал, как его тело меняется: оно становилось меньше и легче, пока, наконец, не стало таким, как многие годы назад. Свет,обнимавший его, исчез, стоило ему шагнуть ещё раз, и перед его глазами оказались белоснежные облака. Как и множество раз до того, они торжественно разошлись, и перед ним оказалась ещё одна дверь.
Эта дверь была другой - прямоугольной и тонкой, состоящей из деревяшек разных размеров и форм; ржавые гвозди изгибались по всей её поверхности, и даже дверная ручка,большая и надёжная, была тронута ржавчиной.Он повернул её, и давно забытое сияние предзакатного солнца осветило его лицо, заставив невольно сморщиться. Он шагнул внутрь, и там было озеро, и лес, и маленький домик на берегу.
Его ноги сами собой перешли на бег, и вот уже домик совсем близко, и дверь открыта! Он вступил в дом, и там был тот, кого он не видел так долго...
- Дедушка!
Старик улыбнулся:
- Здравствуй, внучек. А я уж думал, что ты со своими вампирскими играми совсем позабыл про меня.Как твои дела?
- Хорошо, - кивнул паренёк. - А чем ты занимаешься?
- Да так,телевизор смотрю. Посмотришь его вместе со мной?
- Конечно.
Он присел на край небольшого диванчика, на котором полулежал его дед, и повернул голову в сторону старого, массивного телевизора, стоящего чуть поотдаль.
Происходящее на экране было печальным: мужчина и женщина возлагали цветы к двум могилам. Их лица были размытыми, но он сразу узнал их.
- Ты тоже скучаешь по ним? - тихо спросил он.
- Конечно, - вздохнул старик. - Интересно,когда придёт их время,попадут ли они сюда?..


<Дед и внук-жертвы автокатастрофы, люди на видео - дочь деда и её муж, родители мальчика.>