«Ты рожден не для этого мерзкого века» – так, улыбаясь, оправдывался он, вступая в свой музей Любви, в который раз недоумевая, почему в том зале, куда он направился, уже экспонаты некуда ставить, а в другом – до сих пор нет ничего, кроме пыли.
Он был недурен собою, умён, с подвешенным языком и чувством юмора – которое, несмотря на сарказм, вызывало улыбку даже у того, на кого было направлено жало. Влюбленность же делала его уверенным в себе, заставляя решаться на дерзкие поступки, о которых потом он вспоминал со смешанным чувством гордости и позора. И, вне всякого сомнения, он, подобно великому комбинатору, нравился женщинам любого возраста. Мужчины завидовали его харизме, некоторые – даже ненавидели, ошибочно принимая за «мачо», чьи лавры им никогда не светят.
Однако, как только он, набравшись смелости под впечатлением своего превосходства, начинал попытки завести отношения, поднималась трагедия, вскрывавшая его полную неспособность добиться взаимности.
Его поражала запуганность женщин многочисленными к ним приставаниями, их неспособность разглядеть в нём нечто иное, чем очередного самца, совершающего ритуальные действия, жалкая конечная цель которых – постель. И он клял всех представителей своего пола, которые своей животной практикой приучили женщин распознавать в пристальном взгляде мужчины одну только похоть, тогда как он никогда бы не стал ради этого начинать любовную битву. Загляни в его душу прекрасная дама, она была бы поражена – сколь мало ему требовалось от нее, сколь чисты были его намерения. Совместное занятие, общение, улыбка, взгляд в глаза, объятия, и лишь иногда, в качестве высшего подарка – поцелуй. Любой знак, любое подтверждение тому, что его пожизненное одиночество наконец прекратилось. Ничего большего он и требовать бы не посмел. Никаких попыток исправления, нравоучений или хуже того – попыток удержать возле себя навсегда. Ревность он испытывал, но никогда не вынимал из рукава этой позорной карты, которая испортила бы и без того безнадёжную игру. Он терпел отказы, бросал в снег цветы, сдерживал боль, изо всех сил молясь неизвестно кому, кто помог бы ему не возненавидеть свою возлюбленную, потому что вина всегда лежит на том, кто влюбился, а не наоборот. Но он никогда не затягивал, не обращал стремление в преследование. В один прекрасный день она обнаруживала, что он исчез. Он всегда уходил сам, в ущерб себе, и никогда больше не предпринимал попыток ещё раз сблизиться, предоставляя ей свободу и воздух. Никаких объяснений, никаких сцен – ни для кого. Его рана была настолько глубока, что лишала дара речи. Позже, чуть оправившись, он всеми силами скрывал перед знакомыми истинную причину ухода, оберегая от грязных сплетен и оскорблений ту, с которой больше никогда не увидится. А сам, осмеянный судьбой, снова втоптанный в отрицательную область оси ординат, продолжал свой печальный вояж по оси абсцисс, пока снова не встречал ту, которая, как ему казалось, станет его аппликатой, породив космос из листа бумаги.